«Ахтунг, Ахтунг! Ин Люфт Покрышкин!» О чём рассказал мне отец-фронтовик?

Светлая память моему отцу и его друзьям — фронтовикам! Наше, послевоенное поколение, родившееся сразу после Великой Отечественной, война тоже опалила, хотя уже не буквально. Голодными в детстве я себя не помню, но одёжки и сладостей в достатке тоже память не сохранила. Зато зубы без конфет уцелели до сих пор, и то хорошо.

Жаль вот сейчас, что насмотревшись в детстве и юности «кина» о войне, в которых только наши победили, а немцы — дураки, думали, что так оно и было. Мы не спрашивали наших отцов о настоящей войне и их нелёгкой жизни на фронте.

И во всех дворах играли в войну, с обязательным взятием пленных и их пыткой, иногда доводившей пацанов до слёз.

Мой отец два года довоенных года, четыре года фронтовых и после него, до середины 80-х, в общей сложности 45 лет? крутил баранку больших грузовиков, а на фронте рулил советским «ЗИСом». И только где-то в 44-м ему доверили мощный английский «Бетфорд», с правым рулём. На советских стройках южного Урала, после войны, возил мой папа бригады мирных строителей на тяжёлых, не приспособленных для дальних дорог и наших уральских морозов, «ЗИЛ-151» (ухудшенная копия американского Студебеккера) и «ЗИЛ-157». А с его боевыми медалями я в раннем детстве играл, за неимением других игрушек, в маленьком местечке Титовке, под славным городом Бобруйском. А славным потому, что биты были под ним поочерёдно сначала Наполеон, потерявший на Березине даже свой обоз. Потом Красная Армия устроила бобруйский котёл гитлеровским «завоевателям». Было наград у отца немного, но все боевые: медали «За оборону Москвы», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и «За Победу над Германией в Отечественной войне». Орден «Отечественной войны 2-ой степени» ему дали потом, к юбилею Победы, в 1975-м.

Всю войну он провоевал в БАО (батальон аэродромного обслуживания), в воздушной армии Белoрусского фронта, под командованием самого лучшего советского аса — генерала А. И. Покрышкина. Отец видел его на аэродроме не раз, правда их к самолёту командующего воздушной aрмией не подпускали.

Покрышкин летал на американских истребителях «Мустанг» и «Эйркобра» — очень маневренных, надёжных и очень комфортабельных. Их присылали из Штатов даже с комплектом одежды, но красивые кожаные пальто с меховой подстёжкой сразу забирало начальство и высшие чины НКВД. «Мустанг» Покрышкина был особый — ярко-красного цвета.

Отец возил на аэродром в кузове своего грузовика сменных офицеров-лётчиков, наводивших с земли наших асов, и слышал их переговоры с пилотами, сражавшимися в небе с противником за штурвалами краснозвёздных «ястребков». Немцы, по словам отца, тоже были знающие лётчики, тем и выше ценились сбитые немецкие самолёты, а у А. И. Покрышкина их было сбито в групповых боях и лично 59 штук!!! Слушали они на аэродромном поле и разговоры немцев между собой. А отец, выросший в еврейской семье, говорившей на языке идиш, неплохо понимал немецкий. В этих языках, если уметь говорить, есть много общего. Письменно они отличаются как день и ночь.

Русские же асы вели переговоры между собой одними междометиями и криками, непонятными немцам. Попросту сказать, наши лётчики общались сочным русским матом! Вообще отец рассказывал, что рации в советских самолётах появились только в конце войны.

А немцы, только увидев на подлёте красный «ястребок», начинали вопить своим: «Ахтунг, ахтунг! Ин люфт Покрышкин! Ахтунг!». Значит, надо было убегать домой хвалёным лётчикам в чёрной форме.

Сколько я знал отца, тот никогда, даже в редкие поездки на Родину, в Беларусь или дважды за всю жизнь, в санаторий, не летал самолётом. Как ни долго было, ехал только поездом. И объяснять почему-то нам не хотел. Но мама, тоже фронтовичка-медсестра, однажды рассказала мне, что во время войны, когда отцовский аэродром, который не раз за войну перебазировали, весь БАО силком, в приказном порядке, перевозили на неприспособленных истребителях вместо самолётных боекомплектов.

В холодный фюзеляж засовывали двоих техников, кроме пилота. За отказ можно было угодить в штрафбат, много не разговаривали в те суровые времена, судили на месте, по закону военного времени. А зимой, в полёте на высоте, мороз был минус 50 градусов! Ну, кроме того, ещё и не все краснозвёздные самолётики долетали до места назначения, фашисты не дремали. Самолёты же были не боеспособны без снарядов отвечать фашистским асам. Вот такая потом стойкая неприязнь была к воздуху у моего отца. Лишь однажды пришлось таки ему сесть в салон, сначала ТУ-154, до Будапешта, а потом ещё и долететь до аэропорта «Бен Гурион» в Тель-Авиве.

Это когда в 1990-м, всей роднёй, в несколько заездов, мы переехали жить на «историческую» Родину, в Израиль.

Однажды, ещё в 42-м, на их аэродром, базировавшийся тогда в Брянской области, налетели «Юнкерсы». Бомбы падали без всяких сирен, их на аэродроме не было. Отец спал в фанерной кабине своего «ЗИС-5». Спросонок он начал искать заводную ручку (стартёров в тех машинах не водилось), что его и спасло. Едва он выскочил из кабины, фанерный верх у неё, как бритвой, срезал крупный осколок немецкого фугаса. И отец стоял и смотрел, как зачарованный, на заводную рукоятку (её называли водители — кривой стартёр), которая была зажата насмерть в его большой шоферской ладони. В тот раз отец был сильно контужен, на несколько недель у него пропал слух. Надо было бы идти в санчасть, но он, как все на фронте, был несказанно счастлив, что вообще остался жив. Через годы эта контузия дала о себе знать, намного ускорив его кончину.

Но, если бы не этот Случай с рукояткой зимой 43-го, не писал я бы я для вас здесь и сейчас.

Такая вот была война простого её труженика — шофёра Бори Зеева.